Странная жизнь Ивана Осокина - Страница 19

Он идет, пробует дверь. Потом смотрит на часы.

- Еще полчаса. Только бы уйти.

Берет книгу и пробует читать. Через пять минут бросает.

- Ну, очки, черт с ними, - говорит он. - Но вот «пръвосходитъльство» через два «ъ» и рожу на стене они мне не простят. Да и очки тоже… насмешка, и все такое. Ну, конечно, и я не я и лошадь не моя… но только у инспектора нюх на меня правильный. Часто он прямо говорит, что никто, кроме меня, не мог этого сделать. Так и теперь будет. А когда откроется, что я сидел рядом в отдельном классе, будет совершенно все ясно. Черт возьми, не стереть ли пойти? Нет, уже не стоит, еще хуже попадешься.

Он глядит на часы.

- Еще пятнадцать минут! Как бы запереть себя?

Он опять идет к двери и смотрит замок.

По коридору - шаги. Осокин отскакивает от двери и опять подходит к окну. Время идет медленно. Каждую минуту он смотрит на часы.

Наконец к двери подходит Таракан, классный сторож, с ключами. Он долго копается, выбирая ключ, пробует отпереть дверь, качает головой, берет другой ключ. Наконец дергает дверь, она отворяется.

- Что такое? - восклицает он. - Отперто, что ли, было?

- Заперто, - отвечает Осокин, подошедший к двери. - Ты первым ключом отпер замок.

- Ну иди, - говорит Таракан, - отпустить тебя велел Хреныч.

- Ах, Таракан, Таракан, - радуется Осокин, - вот тебе за это двугривенный.

Таракан очень доволен и фамильярно хлопает Осокина по спине.

- Таракан будет на моей стороне, - говорит себе Осокин. А разборка будет, только бы теперь ноги унести.

Он бежит вниз по лестнице через гимнастический зал в швейцарскую, которая необычно ярко освещена в ожидании приезда начальства.

ГЛАВА 11

Зевс

На следующее утро в гимназии. Осокин сразу чувствует в воздухе что-то особенное. Все стоят кучками и шепчутся, на площадке лестницы Осокин сталкивается с Соколовым.

- Ну, брат, - говорит Соколов, - если это ты, то молодец, только уж теперь тебе не удержаться.

- Что такое?

- Ну не притворяйся, разве не знаешь!?

- Не знаю. Я сразу, как пришел, почувствовал, что что-то случилось. Но я ничего не знаю.

- Ну так вот. Вчера должен был приехать попечитель. У него, говорят, давно зуб против нашего Зевса. Приехал он, и оказалось, что у нас в библиотеке на Цезаря, знаешь - у шкафа, кто-то надел синие очки, а на стене написал: «Дурак, Вашъ превосходительство», или что-то вроде этого. Да, я думаю, что ты лучше всех нас знаешь. Вышел скандал. Попечитель разозлился или сделал вид, что разозлился. Зашипел на Зевса, что тот распустил гимназию, и дальше не пошел, повернулся и уехал. Теперь там идет разборка. Зевс велел уволить всех сторожей из этого этажа- дежурными были Тара-

кан, Василий и казак. И все говорят прямо на тебя. Ты сидел в отдельном классе в это время и ушел перед самым приездом попечителя. Ну вот, тебя, кажется, зовут.

- Осокина к директору! Осокин! Осокин! - кричат из коридора.

Осокин идет через толпу гимназистов. Все с любопытством смотрят на него. Он проходит коридор, приемную и библиотеку, где стоит бюст Цезаря, и входит в актовый зал. На другом конце большого зала, с царскими портретами у длинного зеленого стола, сидят директор Зевс и несколько учителей. Тут же стоят три сторожа, надзиратель и вчерашний воспитатель Хреныч.

Осокин подходит к директору. Директор очень зол. Осокин взглядывает на сторожей. Но все они, и особенно Таракан, глядят на него подозрительно и враждебно. Директор сначала от бешенства не может ничего говорить и только сопит. Наконец, отдышавшись, он начинает.

- Ты сидел вчера в отдельном классе после уроков

до пяти часов?

- Да, - отвечает Осокин.

- Ты выходил из класса?

- Нет.

- Был в библиотеке?

- Нет.

- Лжешь, мерзавец!

Директор багровеет и изо всей силы ударяет кулаком по столу.

Осокин весь вспыхивает и делает шаг по направлению к директору. Их глаза встречаются. У Осокина на лице мелькает что-то опасное, и директор отводит взгляд.

Осокину хочется крикнуть ему что-нибудь оскорбительное и обидное, отплатить и за этот окрик и за все перенесенное в гимназии, за всю скуку, за все тупое непонимание. Но у него перехватывает голос, дрожит нижняя губа, и несколько секунд он не может ничего сказать.

Директор, отдышавшись и не глядя на Осокина, спрашивает:

- Который сторож был дежурным?

- Иванов, - говорит надзиратель, и Таракан вытягивается по струнке.

- Ты запирал дверь класса, где сидел Осокин?

- Так что, Ваше превосходительство, не могу знать, кто запирал, в саду был, а пришедши, когда отпирал, не заперто было. Это не иначе, как он сам отперси.

Таракан зло смотрит на Осокина. И Осокину делается неприятно от этого взгляда. Ему и жалко Таракана и двух сторожей и как-то противно, что он мог когда-нибудь дружелюбно разговаривать с ними и шутить.

- Как сам? - удивляется директор.

- А так что, Ваше превосходительство, замок поломал. Я отпираю, ни один ключ не берет, а дернул дверь, она отворятца. Говорю ему, ты не заперт, Осокин? А он говорит, нет, заперт. Молчи, говорит, и двугривенный мне дал. Вот.

Таракан, потея от напряжения, засовывает руку в карман и вытаскивает двугривенный.

Все смотрят на двугривенный и потом на Осокина.

Осокину делается и смешно и противно.

Он понимает, что двугривенный - это самая сильная улика против него. И хотя он знает, что все было совсем не так, но чувствует, что возражать бесполезно. Для этого у него слишком хорошая пансионская тренировка. Оправдываться считается допустимым только тогда, когда есть шанс «наставить нос» обвиняющим. Когда же такой возможности нет, пансионский кодекс морали требует стоического молчания, все равно, справедливо обвинение или нет.